Корреспонденты «РП»
никогда не искали легких путей к прекрасному. Дмитрий Филимонов
отправляется под Кострому с целью своими глазами увидеть скульптуры,
изваянные Андрюхой Оськиным, мундырским учеником Родена. В другом месте
такого не увидишь, потому что Андрюха Оськин ваяет исключительно своих
односельчан, мундырцев. Постой,
паровоз. Не стучите, проснулся. Полустанок Поназырево. Из вагона в ночь
— ух! В сугроб по колено. Дальше куда? Вон огонек! По шпалам, брат, по
шпалам, брат, по шпалам. Вагонзак в тупичке. Свет в окошке — желтый в
решеточку. Неясное движение фигур внутри. Мужички в камуфляже. Из
форточки — песнь печальная.
…Где конец всем надеждам и дорогам тупик,
где луна вне закона над запретною зоной
прокатилась по небу часовому
на штык…
Охрана отдыхает. Это Поназырево, брат. Одни зырят, надзирают. Остальные —
надзираемые. Вон еще огонек. Кафе «Оазис». В круге света под фонарем,
как на арене, движенье. Мужички балуют ножичками. Поругиваются мужички,
поблескивают ножички. Из «Оазиса» — песнь тревожная.
…Твердил начальник мне не раз, что все мы звери,
что всех нас надо поголовно истреблять…
Прочь, прочь отсюда!
— Куда топаешь, брат? Давай подвезу!
— А?
— Садись! — кричит водитель, чуть убавляя песнь. — Подвезу!
…Номерок блатной, три семерочки,
едет-катит фраерок, ксивы-корочки...
— Шумно у вас тут.
— Ага, музыку любим!
…Номерок блатной да три семерочки,
не помогут тебе, фраер, твои корочки...
— Тебе куда? Сколько дашь? А деньги у тебя есть? Глянь, Толян, у него деньги есть?
Толян в ухо дышит, в кошелек зырит. А в кошельке бумажки разные —
зеленые, красные. Вот сейчас ножичек в бок — и в сугроб. Здравствуй,
дорогая, и прощай!
— Есть у него деньги! — кричит Толян.
…Здесь можно выжить только с чистою душою,
здесь пайку с другом надо поровну делить…
— Деньги ей отдай, — командует водитель, кивая на шалаву, что сидит рядом с ним.
Та берет две сотенные, одну — тьфу! — приклеивает плевком к лобовому
стеклу. Вторую сует за пазуху. Водитель тормозит и бьет шалаву в живот.
Не больно, без замаха — руль мешает.
— Отдай!
Шалава молча отдает деньги.
…Голуби летят над нашей зоной,
голубям нигде преграды нет!
Ах, как мне хотелось с голубями вместе
на родную землю улететь…
— Все, брат, приехали. Вот твоя гостиница.
«Центральная». А другой в Поназырево нет. Тут ночуют, кто на свиданку
приехал. Без воды и света. Дежурная тетка включает фонарик и снимает
наушники.
…Поджидал полночный воронок,
и судья мне, как художник на холсте,
вырисовывал последний в жизни срок…
— Не знаешь Лантери? — удивляется Оськин. — Его же Роден своим учителем
называл. И я у него учился, ага. Книжку он написал. Называется «Лепка».
Там про все: скульптурный станок, стек, подиум, глина, гипс, нос, глаз,
борода, ухо, пропорции, череп и кости, мимические мышцы, анатомия. Огюст
Роден — знаешь? А Лантери не знаешь? — лобные мускулы Андрюхи Оськина
сокращаются удивленно.
Оськин живет в Мундыре, а трудится в Поназырево. В пожарке. У него на
спине написано «МЧС». Служба для творчества подходящая. Сутки через
трое. Сутки дежуришь, трое творишь. А раньше на зоне служил. Охранником.
В этих местах кто не сидел, тот охранял. Градообразующее, скажем так,
предприятие. Охранником Оськин был недолго. Не сложилось. Почему?
Вздумал на юридический поступать. А начальство сказало: нет, брат, или
на вышку, или до свидания. Зачем ему на юрфак вздумалось? А потому что
из тюрьмы туда прямая дорога. Если, конечно, по направлению. Если
начальство не против. На самом деле ему все равно куда было — главное
вырваться. Из Поназырево. Из Мундыря. На простор. По-хорошему, ему бы на
скульптора учиться. Скульптфак — есть такой? Он же до лепки больной. Он
же в школе еще — сидит, руки под парту, и мнет, мнет пластилин, лепит,
лепит. Учительница подойдет — тресь журналом: про что я сейчас говорила?
Да ладно, он и без вашего скульпт¬фака… У него ж Лантери есть.
Зачитанный до сального блеска, наизусть выученный. Альфа и омега. Книга
книг. Он все сделал, как Лантери велит. Скульптурный станок из железа
сварил. На подшипниках. Вращается. Софит из жести вырезал. С
лепестками-рефлекторами. Скульптурный подиум, чтобы натурщика сажать.
Тоже вращается. Стеки из дубовой чушки вырезал. Глины накопал — из ручья
в овраге. Хорошая глина, серая, почти без песка. Мастерскую устроил в
бабкиной избе брошенной. Свет провел. Стал народ звать, чтоб позировали.
Чтобы, значит, галерею портретов односельчан создать. Мундырские
упрашивать себя не заставили. Ну не каждый же день предлагают совершенно
бесплатно ваш бюст изваять.
Оськин по новой методе лепить стал. Раньше как все — а теперь по науке.
Как Лантери велит. Сперва каркас из брусочков сколачивает. Проволокой
обматывает. Потом череп лепит. Лобная кость, скуловая кость, теменная
кость, верхняя челюсть, нижняя челюсть… Мундырские поначалу робели от
новой методы, убежать порывались.
— Ты чего, брат, из меня смерть лепишь?
— Погоди, — отвечал Оськин, — так надо. Анатомия это.
— Не надо мне, брат, анатомии, ты бюст обещал!
Оськин терпит это невежество. Художник должен быть терпеливыми. Кто ж
художника понимает! Оськин к черепу мышцы приделывает. Жевательная
мышца, надчерепная мышца, круговая мышца рта, большая скуловая, мышца
гордецов, мышца смеха... Потом — покровы накладывает. И похоже
получается! Мундырские только языками цокают. Сперва брата Ивана слепил.
Потом Витю Голубева, сестру Ленку, Толика Яркова, Андрюху Степанова,
Михалыча… Короче, всех мундырских. Народу-то здесь — раз-два и обчелся.
Но слепить из глины мало, недолговечно из глины — надо еще отлить в
гипсе. Как Лантери велит. По науке. Гипс со стройки, известковая вода,
мыло, скипидар, парафин, расколотка... Брата Ивана в гипсе отлил. Потом
Витю Голубева, сестру Ленку, Толика Яркова, Андрюху Степанова, Михалыча.
Всех мундырских.
Но прошлым летом случилась беда — бабкина хата рухнула. Оськин мужичков
позвал, те посмотрели, головами покачали — не подлежит восстановлению.
Все дерево сгнило. Мастерская накрылась. Оськин перетаскал в клуб
скульптурный станок, подиум, софит и незаконченные головы. А гипсы в
художественную школу отвез, в Шарью, это в пятидесяти километрах. Там
сохраннее. И при деле: мальчики и девочки их вместо антиков рисуют. В
тамошней художественной школе нет антиков — Давида, Венеры, Афродиты,
Гомера. Вместо них — брат Иван, Витя Голубев, сестра Ленка, Толик Ярков,
Андрюха Степанов, Михалыч и прочие мундырские.
Этим летом Оськин будет новую мастерскую к дому пристраивать. Или, если
хотите, дом к мастерской. Ибо дом его — пять на пять метров. Ни сеней,
ни чулана. Три окна, посередке печка. На печке блины горкой. Входная
дверь одеялом занавешена. Чтоб не дуло. Вместо койки — полати. Одним
концом в стену, другим — на спинку кресла. На полатях втроем спят —
Оськин, жена его Света и полуторагодовалый Степка. Под полатями детский
уголок — лошадка-качалка, мяч, кубики. Для скульптур тут определенно нет
места. А еще в углу — неожиданно — пианино. Рыжее, облезлое. От сестры
осталось. Она в Питер уехала, консерваторию окончила, музыкальным
критиком сделалась.
— Теперь мы со Светкой на нем играем, — говорит Оськин, — музыку
подбираем. На слух. Нет, не «Мурку». И не «Владимирский централ».
Обижаешь. Не люблю. Я Поля Мориа люблю. Он выпуклый. Понимаешь? Блатняк —
плоский. А Поль Мориа объемный. Вот когда рисуешь, пытаешься карандашом
объем передать, да? А ведь все равно бумага плоская. Потому и объем
фальшивый. Но когда ты лепишь, когда этот объем двумя руками чувствуешь,
когда ты его сам создаешь... Это такое чувство! Я ведь леплю, чтобы это
почувствовать. Не могу без этого. Кто-то водку пьет, а я леплю. Таким
уж уродился. Потому что если не лепить — что тут, в Мундыре, делать?
Вешаться! Ну, вот так.
Мундырь — не тупик. Балдино — тупик. От Мундыря до Балдино еще два
километра. Когда Оськин уволился из надзирателей, он попытался еще разок
покинуть эти края. В Кострому поехал. Устроился, можно сказать, по
специальности. Памятники делал. При кладбище. Тук-тук молоточком — год
рождения. Тук-тук — год смерти. Долго не выдержал, печальная работа. Но
там, в мастерской, он впервые познал Лантери. Ибо это настольная книга
всякого скульптора. Даже кладбищенского. И вот тогда ему впервые пришла
мысль о Композиции.
— Понимаешь, — говорит Оськин, — галерея односельчан это ведь не цель. Я
леплю Ваньку, Витьку, Ленку, Андрюху — и для меня это учеба. А вот
когда я научусь лепить, когда я стану мастером, а я им стану, вот
увидишь, тогда сделаю Композицию. Я отолью ее в бетоне. Там будут люди,
звери и птицы, земля и вода. Я не знаю, где ее поставлю. Не в Мундыре,
нет. Моя Композиция будет такой… выпуклой, — молвит Оськин, и мышца
гордецов на его переносице заметно сокращается.
Статья Дмитрия Филимонова «Роден в Мундыре» была опубликована в журнале «Русский пионер» №20.
|
